|
Татьяна Смертина Снеговые девы Tatiana Smertina |
|
|
| Главная | рассказы - оглавление |
 Татьяна Смертина, святочный рассказ: Снеговые девы.
Tatiana Smertina |
Снеговые девы - мистический рассказ о русской провинции. Tatiana Smertina ----------- Святочный рассказ? Нет, точные события святочной ночи! Накануне в село, к старухе Устинье, приехала с мужем Нина, московская аспирантка. Мужа называла странно – Журик. В нашем селе они были впервые и подивились: — Снеговая глухомань. А что, и волки есть? — Есть, — хмыкнула Устинья, разглядывая ученую племянницу и Журика, который еще в поезде начал невыносимо скучать: — Нин, и куда премся? — Мёду ведро привезем. Я с задушевной подругой Тамарой заканчивала десятилетку, это были последние зимние каникулы, последние наши Святки. Заглянули к Устинье, глянуть на аспирантку. Молодые сидели за столом, пригласили к чаю. Мы переглянулись, вежливо прошли в горницу. Устинья меня подпихнула: — Покалякай с ими! А то чего не скажу, всё не к месту. Нина современная, немного полная, курила сигареты, говорила отвлеченные и туманные вещи. Журик клевал носом, при виде нас сильно оживился, но мы им не интересовались. По-девичьи, чужой муж – пустое место. А вот Нина… Она старше на семь лет, она из институтского мира. — Вы, девушки, куда собираетесь после школы? Тамара пожала плечами, а я сходу не привыкла делиться. Наступило неловкое молчание. Выручила Устинья: — Им экзамены надо сдать, а потом по сторонам глядеть. — Надо заранее думать о своей судьбе. Какие вы замороженные, холодные насчет себя… — гостья не переставала меня разглядывать, даже встала, отошла к окну и посмотрела оттуда, снова растерянно села за стол. Устинья пододвинула ей блюдо с ватрушками: — Что, Нина, у нас девы поярче артисток? Нина снова закурила: — Журик, шел бы спать… Девушки тебя стесняются. Таня, а тебе в самом деле надо в ГИТИС поступать… Актрисой будешь! Я смотрела на Нину и недоумевала: «Пять минут знакомы, и уже устраивает мою судьбу! Почему? Зачем?» — Она стихи читает лучше актрис, — Тамара начала меня нахваливать. Я равнодушно позвякивала ложечкой о чашку и молчала: «Сто раз ей говорила, что стихи читаю не как актриса, а по-настоящему, потому что стихи – мои. Нет, не понимает разницы. И Нина не с той стороны ко мне вяжется». — Танюшка едва ходить начала, на сцену выползла! — Устинья ласково тронула меня за руку. — И вертит она зрителями, и крутит ими, как желает… Я уже жалела, что зашла: — Я никогда не буду актрисой, — и добавила твердо, для полной гарантии, — и балериной тоже! Наши лица отражались в никеле самовара странно и даже страшно. — Будешь! Надо цель поставить и добиться, — цеплялась ко мне Нина. — Танцевать умеешь? — Умеет! — воскликнула Устинья. — Вы что, русского пляшете? Фольклор? — поинтересовался Журик. — Русского мы тоже пляшем и современную дребедень умеем, а Танюшка еще – фламенко, — Устинья поправила белый платок. — Это чего же такое? — удивилась Нина. Устинья деловито объяснила: — Это вроде кадрили и топотухи одновременно, но не весело, а гордо. — Значит сцена – ее призвание, судьба, — сделала Нина вывод. — Мне этого мало, — я чиркнула взглядом по Нине, и она вздрогнула. — Ого! — воскликнул Журик, словно эхо в пустоте. — Девочка! Актеры – высшая творческая элита! Я вспыхнула, опустила глаза: — Мне кажется, они лишь исполнители замыслов творцов – примеривают чужие мировоззрения: одни бездарно, другие очень талантливо. Нину, видимо, это задело, вскинула голову: — Однако, слишком… А вот у Кафки есть выражение… В этот миг Тамара внезапно расхохоталась: — Надо же! Ка-а-фка! — Клавка и есть Клавка, без выражений не может, — вздохнула Устинья. Я опустила чайную ложку в мёд, и он золотисто блеснул. — Вы не знаете Кафку? — Нина прищурила глаза. Устинья суетливо запереставляла тарелки. — Знаем. И его выражения знаем! — смеялась Тамара. Меня тоже начал смех одолевать, но я молчала. Я приносила Тамаре книгу Кафки, читали вслух. Она сказала: «Зачем?» — «Попадешь к интеллигентам, начнут они Кафкой выпендриваться, ты и ляпни наизусть кое-что…» Тамара смеясь меня подпихнула, мол, сама теперь ляпни: и про Кафку, и Сенеку, и Фолкнера, и всех древних философов выдай, и чего там еще в твоей голове… Но это было глупо, и я молчала. — Да у вас, наверное, поросенка Кафкой зовут? — пытался встрять Журик. Тамара посмотрела поверх его головы в настенное зеркало, поправила пряди. Но Журик таких тонкостей не понимал, и Тамара объяснила: — А! Пошли вы… — благородно умолкла. — Куда, куда мы пошли? — Журик масляно оживился, он жаждал услышать. — Пошли вы «По направлению к Свану»! — невозмутимо сказала Тамара. Журик хлопнул глазами, он искренне не понял. — Давайте всё же поговорим о ваших судьбах! — Нина вернулась к прежней теме. — Нельзя хоронить в глуши свой талант, его не вернешь. Дважды в одну и ту же реку не войти! — Это почему же дважды в реку не войти? — изумилась Устинья. — Если там крокодилы… — объяснила я. Нина впилась в меня взглядом. А Тамара подхватила мою невидимую молнию и расширила глаза. — В Вятке такой живности нет! — облегченно вздохнула Устинья. — Крокодилы – дело южное… — начала Тамара, и мгновение мы понятливо смотрели друг на друга. — А вот в Котельниче, это выше по течению Вятки, хотели мальки форели выпустить, да перепутали, пустили по течению пираньи… — Эти мальки очень схожи, — хладнокровно подхватила я, — в Вятке им самая подходящая среда… Этим летом пошли коровы на водопой… — И мужики три коровьи скелета потом нашли! — закончила Тамара, и мы невинно подняли глаза на слушателей, она – карюю бездну, я – синюю; такие неотразимые ангельские глаза… Нина и Журик оцепенели. Мы с Тамарой печально опустили ресницы, и я вздохнула: — По радио потом объявляли, чтоб к воде никто не подходил. Устинья не очень поняла, о чем речь и добавила: — Да-а… Всю экологию нарушили! Всю! Микробы всякие расползлись. Журик поежился, Нина растерянно решила возобновить разговор: — Всё же вам, девочки, надо судьбу свою устраивать! — Чего ее устраивать? — я вскинула ресницы на гостью. — Нынче Святки, ночью погадаем с Тамарой, и всё будет ясно! — Да! В кадке с водой да в зеркале – всё предначертано, — Тамара недрогнувшим ангельским взором снова глянула на гостей. — Танюша в Святки и сквозь ягоды умеет видеть, и сквозь огонь… Журик очнулся: — Девушки! Вы деревенские… темнота… Какие Святки? Всё устарело! Уже давно судьбу астрологи предсказывают! Есть знаки зодиака: тельцы, козероги, близнецы… С академической точностью… — Нет, не надо, — вдруг встрепенулась Устинья, — меня там раком окрестили! Чего-то так обидно, что я там каракатица, нет настроения после этого гадать по-ихнему! — Это же условность! — встрепенулась Нина и стала подробно рассказывать о знаках зодиака и картах таро, о Нострадамусе. Устинья испуганно и обидчиво хлопала глазами, мы с Тамарой улыбались, нас не заставишь этот зодиак на шее носить… Я налила гостям из самовара еще по чашке: — Мы и без вас в параллельные миры запросто переходим. — Куда? — удивилась Нина. — В особое время, в Святки, в кристаллах чистого снега нечто переламывается, получаются провалы во времени… И из этого снега белые сущности подымаются – снеговые девы… — Да, да… — суетливо поддакнула Устинья. — В Святки – снег особый, луна особая, время особое… У Журика глаза на лоб полезли, а Тамара снова подхватила мой огонь налету: — Да, такие сущности подымаются! Девы снежные, обнаженные, неземной красоты, и они… Они… — Тамара словно задохнулась. — Они опасны земным парням и мужчинам! — закончила я ее мысль. — Лишь глянут земляне на этих дев, в обморок падают, память у них отшибает. Бывает, и гибнут мужики в снегу, замерзают… — И это у вас параллельные миры? — засмеялся Журик. — Сказки! Умру от смеха! Детские сказки про деда Мороза и Снегурочку! Вокруг своей печи ходите, и оттащить вас от печи да полатей невозможно! Нынче в сказки даже дети не верят. Время компьютеров и космоса, а вы… Тамара слегка обиделась: — И подымается из снега среди этих дев одна с тёмными-тёмными, длинными-длинными волосами, красивее всех… И если кому в глаза глянет — тот про всех женщин на свете навсегда забудет и через месяц помрет от тоски в страшных муках и корчах… И это будет посильнее зубной боли! Но Журик уже хохотал вовсю: — Сказки! Сказки… Сказки венского леса! — Это ваши зодиаки – сказки! Вы из-под них настоящих звезд не видите! Танюша, как мне их назвать после этого? — гневные глаза Тамары превратились в ангельские, и я подсказала: — Они – чертёжники. Наступила тишина. Нина снова впилась в меня взглядом. Но ей в ответ – лишь ангельские бездны да лик Устиньи, что улыбалась таинственней Джоконды. Нина окинула взглядом избу – на стене, оклеенной выцветшими обоями, классическая рамка с семейными фотографиями… Уставилась на висевшую рядом репродукцию картины нашего земляка Васнецова – «Иван-царевич на сером волке». Опустила глаза на золотистый мёд: — Народ тяготеет к сказкам. А русские народные сказки – кладезь чудес… — Русских народных сказок нет, — задумчиво перебила я Нину. Пододвинула ей чашу с моченой брусникой, дохнуло лесом. — Как нет сказок?! — Это не сказки, а точное описание реальностей. «По щучьему велению…», например, – виды полтергейста. То, что вы романтично называете сказками, я думаю, – есть устная летопись реальности, воспоминание событий… Устинья заволновалась: — Ниночка, эту картину подарил мне в детстве твой отец, сказал, что я на царевну похожа. А похожа в молодости была! — Значит, Нина, вы в эту картину тоже упрятаны генетически. И вам оттуда не выйти! — я улыбнулась гостье, тоска завспыхивала во всем: в самоваре, в бликах мёда, в тонкой багряности брусники. — Темнеет на улице… Мы засобирались домой: у меня с Тамарой был уговор о вечерней бане, с утра ключевой воды в котел и кадки наносили. … Обычно каждая из нас мылась в своей бане, но изредка мы вдвоем мылись в нашей баньке в логу, возле ключа. Мой дом у самого леса, а баня почти в лесу, окружена ельником, занесена по самую крышу белыми, плавными сугробами. Кто впервые глянет – даже не верится, что такая реальность существует. Но это истинная реальность. Мы предчувствовали – может, последний раз всё это… Последняя лунная, лесная, морозная, святочная ночь! Недаром то и дело захлёстывало душу печалью. Мы напрочь обо всех и обо всем забыли. Швыряли огненный кипяток на каменку, мелькали горячие березовые веники – мы гнулись по-девичьи, постанывали, мраморно дрожали, осыпали себя жемчугом воды… И темная бревенчатая баня плакала смолою с потолка, жарко дышала мхами в пазах, трещала бревнами, клубила потемки в углах и за каменкой… А мы, две молодые, снеговые девы, метались в узком огненном пространстве, занесенном высокими глухими снегами… И некая странная сила обвивала нас невидимым маревом, и сгорали нити времен… И прогибалось от наших плавностей пространство… — О-о-о! Еще. Давай огня лютого! — О-о-о! Швыряю кипяток живой! В пасть черную! — О-о-о! Помираем! Накалили каменку, не вздохнуть, не выдохнуть! И, молча, рванулись из бани в белую сутемь сугробов… Раскинулись бело и нежно – одиночество и глубокая оснежность леса накрыли нас родимым крылом. Луна расцвечивала снег фиолетовыми блёстками, он сиял так сильно, что сердце замирало – неужели это снег? Бродили тени, словно призраки… Рядом звенел оледенелый ключ, и лес изнемогал ветками от снегов. А небо – лунное, в редких звездах. Лежим и прозрачно думаем о своей судьбе… И вдруг слышим хруст снега – кого это несет? Неужели на ключ за водой в такую пору? Перешептываемся лениво, говорю подруге: — Лежи, комарик, тихо… Нас не видно в снегу. Если выскочим – напугаем. Ты зачем свет в бане выключила? Свет – предупреждение, всем ясно… — Машинально выключила. Кто прется ночью в лес? Даже пьяный не пойдет, а тут… И снег странно скрипит. — Не под валенком… В сапогах кто-то… — В мороз и в сапогах… Тихо, Танюш… Еще мгновение и мы, не глядя, поняли: кто и зачем… Тамара недовольно шепнула: — Приспичило этой Нине. Ночью – за водой для самоварчика! И не одна… Со жмуриком своим… — Романтика – хрустальной водицы им захотелось. Нам воды не жалко. У нас баня на хрустале. Ох, и блестит же снег! — Журик пьян… Гора ледяная, сейчас звезданется одним местом – ему полезно, хоть мозги прояснит… Уже не убежать… молчим! Затихли, слушаем. — Журик! Однако, глупые девочки! Особенно Таня – снеговая мадонна, словно нарисованная… — Балерина-крестьянка. — Дуры, они везде дуры и есть. Шукшинские дуры! Беловские, астафьевские… — Вятские! Это иной разлив… Еще более темный! Де-мо-нический! — Ну, вятские. Мне бы Танькино обличье… Я бы… Дура она тупая! Я ей советую – не понимает. В кино бы снималась. Нет, народ – это быдло! Кухарки. — Но как она чай наливала! — Дурак старый! Это же вульгар! Одеколонная Кармен! — Ты про ту, что цветком целому миру «по мордам»?… — А вы и рады! Думаешь, на тебя они взглядывали? Зеркало поверх твоей головы блестело, папуаски… Не удивлюсь, что Танька обожает украшения, красные ленты и черные чулки… Ты чего глаза закатываешь? Поравнялись с нами. Мои ресницы отяжелели. Иней? Неужели меня прошибает мороз? И вдруг на мгновение обуял безмолвный смех, одолело детское озорство: подняла плавно руку из снега и лебяжьи опустила… — Стой! — Нина схватила Журика за локоть. — Заяц, что ли, мелькнул? — Где? — Журик всё-таки звезданулся. — Ох-хо! — Ну, нахлебался деревенщины, заокал… Заяц в сугробе под елкой! — Ты уверена, что не волк? Я еще раз плавно подняла руку из снега. Опустила. — Вот вам сказки вятского леса! Не знаю, как их раки-зодиаки, но наш баннушко время точно рассчитал, до секундочки… — шепнула Тамара и тихо засмеялась звенящим, прозрачным смехом. И смех ее поплыл по серебристому снегу, и луна, словно наша подруга, плавно заиграла тенями. И вдруг я, удивляясь своей девичьей смелости, вынырнула из снега плавной ногой, согнула в колене и вся исчезла в белизне. Меня поддержали сразу две подруги: луна и Тамара. Тамара повторила жест, а луна – так осеребрила происходящее, что Журик пробормотал: — Встать не могу. Мы с Тамарой засмеялись. Был про меж нами с детства такой смех: одно в одно внизывается и серебряно рассыпается. Мы понимали, дело не в Нине и Журике, это последняя наша лебединая песня прощания, и нам попались на пути случайные чужие люди… И мы плывем в холодной белизне… Звякает бидончик Журика и катится по ледяной горке. — Журик! Домой! Бежим, Журик! Да вставай же, чего разлегся? Гипноз, наркотиков подсыпали! — Нина пытается поднять мужа и тоже падает. Я привстаю из снега и тут же плавно тону в серебре. Тамара, в трех метрах от меня, то же самое… — Журик! Не смотри! – Нина пихает мужа обратно в гору, он оглядывается, бормочет: — Не может этого быть! Умру-умру-умру! — Мистика, мистика, мистика… — Нина толкает Журика вверх по горке, у нее появляется обычная бабья сила. — Тамара, беги в баню, замерзнешь… А я к лесу, обойду баню вокруг… Подымаемся из снега, Тамара – к темной бане, а я бегу в ледяную, еловую чащу… Нина с мужем уже далеко, метров за сорок, оглядываются и видят в лунных потемках двух снеговых дев. Нина визжит: — Вон! Вон она, с черными волосами, к лесу побежала! А вторая растаяла… У-у, блин! Бежим! Загрызут!— Неужели они нас убьют? — лепетал Журик и подвывал еще нечто непонятное. Слышу тихий скрип банной двери, хохот Тамары, и скрываюсь в ледяном ельнике. … И тут начинается истинная мистика. Никогда не врывалась в лес в такое время и в таком виде. Всё сверкало, переливалось, вспыхивало, словно облитое мерцающим молоком. Бежала по сугробам и не чуяла своего мрамора, не видела своей тени. Длинные волосы оледенело звенели за спиной. Босые ступни не воспринимали холода, сердце колотилось медленно – я была родственна блистающему снегу, оледенелая насквозь. Сугробы глубоко и пушисто манили в морозную глубь, и я нырнула в белую вечность. Стала тонуть навзничь. Замерла. Лес. Молчание. Луна. Мороз. Лицо мое повернуто к небесам. Никогда не забыть этих минут, что лежала неподвижно в морозных снегах, почти не дыша… Смотрела прямо в небо. В лунную бездну. Словно летела! И в странный миг полета увидела бездну своей жизни. Увидела и всё поняла. И ужаснулась! И застонала. И еще, я увидела себя с высоты: юное, распятое в снегах тело с черными крыльями волос. Увидела свое молодое лицо, но не как в зеркале, а вживую! И снова – долгое чувство бездны и полета. Опять застонала. Полетели в сознании странные картины, словно мелькала кинопленка со световой скоростью. Проваливаюсь в световую скорость, она для меня медленна – всё успеваю рассмотреть и сознаю – это невозможно, вероятно так замерзают... И снова смотрю на себя с высоты и верю: нет, не замерзаю, лицо бледно, но губы малиновы, и чую стук сердца, пульс, ритм… Неужели проснусь? И у меня будет жизнь? Как медленно просыпаюсь. Встаю из снега. Тонкие ветки ивы обросли ледяным жемчугом над замерзшим ручьем. Просыпаюсь. Нужны обереги – ломаю жемчужную ветку и обвязываю ею лоб. Это ли не возвращение к жизни? Но что-то со мной случилось… Что? Ломаю еще одну гибкую ветку и обвязываю ею, как ледяным месяцем, правое бедро повыше колена… Возвращение к жизни. Ломаю жемчужную ветку для Тамары и бреду по девственным снегам на свет банного оконца. Словно призрачно плыву, скользя девичьими изгибами в лунной белизне… Легко распахнула банную дверь и зашла, позванивая волосами. Тамара испуганно подняла голову: — Хотела идти за тобой с овчинным тулупом! Заболеешь. — Не заболею! Я оделась. — Во что? — Тамара глянула на две ивовые ветки, протянула ей одну. Жемчуг таял. Но она тоже обвязала себе лоб. Легли на полок, под голову – банные веники. Смотрим на темные разводы потолка, в прозрачные капли смолы. — Танюша, ты уйдешь. Далеко. А я останусь. — Тамара, ты раньше выйдешь замуж. Будешь рожать дочерей, а я сыновей. — Мне бы хотелось мальчика и девочку, — вздохнула Тамара. — Ничего нельзя изменить! У тебя будут дочери. Ты что, не поняла, мы сейчас не мечтаем, я говорю чистую правду… — Привстала, взяла с подоконника блюдо с брусникой: горсть Тамаре, горсть себе, горсть швырнула в кадку с черной водой. Багряные ягоды поплыли, свиваясь в узоры. Мы долго смотрели в безмолвии, словно пытались увидеть тайный узор судьбы. Тамара подняла взор от огненных ягод: — Скажи… — Вся страна с горки звезданется. Льдинкой расколется. Глубина малины… Какая-то деревня рядом сгорит… — Смотрим на одно и то же, а видим разное… Почему? — Не знаю… Ничего не знаю! Если будем видеть одинаково – превратимся в роботов. — Я тебя не понимаю, — Тамара вылила на себя ковш воды, — я только чувствую: мы расстаемся. — Надолго. Навсегда. И ты совсем перестанешь меня понимать, — добавила я печально и швырнула ивовые ветки к печи. — Даже если выучу Кафку? — Кафка не при чем. Ты же знаешь, что-то случилось. Тайное, святочное… Известное нам двоим. — Мы нечто увидели? — Тамара со страхом заглянула мне в лицо. — Увидели! И ты это знаешь. — Параллельный мир? Или разорванное время? — Называй, как желаешь. Может, плеснем на каменку кипятка? — Давай! Всё равно впереди – огонь. На банной крыше хрупнул снег, словно кто скользнул… Ковш, висящий на ободке кадки, сорвался и громыхнул об пол. Тамара подняла и улыбнулась: — Баннушко, родимый, не громыхай… И кипяток зашипел на черных камнях. И язык жара с редкими хлопьями сажи вырвался на два метра, качнув на банном оконце красную занавеску. Молча взяли веники, и березовые листья зашелестели над двумя снеговыми девами, ожидающими истинного пламени – каждая своего…  © Татьяна Смертина - Мистический рассказ Снеговые девы из книги “Невидимое – вижу”, рассказ о русской провинции, русской девичьей бане, рассказ о предчувствиях - Tatiana Smertina |