|
Татьяна Смертина Блаженный, юродивый Санко Tatiana Smertina |
|
|
| Главная | рассказы - оглавление |
Блаженные: Блаженный, юродивый Санко
Татьяна Смертина - рассказы, документальный рассказ на Сиреневый сайте Татьяны Смертиной |
Блаженный, юродивый Санко документальный рассказ Он жил в моем селе Сорвижи – Александр. Фамилию не помню, кажется, Пестов. Все звали его – Санко, а чаще – Санко-дурак. Был меня старше на 7-8 лет. Всем покажется странным, но очень он мне запомнился. Запомнился так сильно и оставил в душе такой след, что его имя – лишь его! - чаще всего мелькает в моих сокровенных стихах: Эту розу, Сверх-багряность, Благодать – Только князю на балконе Целовать. Или – Санке-дураку В безумной тьме... Юродивый русский! Блаженный Санко. Или вот отрывок из более ранних моих стихов: ... Санко-дурак плакал у парома, Рассыпал табак Под ноги вороного... Более того, кроме стихов есть небольшая поэма, ему посвященная, не опубликована. Эх, многое у меня не опубликовано. В советские времена не могла опубликовать, т.к. приходилось годами ждать публикации, стоять в безысходную, бесконечную очередь, которая иногда и не двигалась. И, самое противное, приходилось периодически звонить из уличного автомата начальнику: «когда?» И все время слышать в ответ: «все ждут, и вы ждите». Автомат постоянно ломался и жрал монетки, не соединяя с кем надо. И вот извольте таким образом взойти на Парнас! А ждать не звоня – нельзя, публикация может загаснуть. У меня просто жизни не хватило для этого стояния в очереди и ожидания, чтобы всё опубликовать. И не всегда хватало занудности для звонков – часто говорила в ответ не то, сами понимаете... Очень даже не то. А нынче невозможно публиковаться из-за иных правил - или бесправия? - да вы и это знаете... Ничего не выдумано – был он, Блаженный Санко, был на самом деле, жил на этом свете. А, может, еще жив? Может, бродит где-то в лохмотьях по снежным захолустьям, смотрит в небеса, вспоминая... Вспоминая качание колокольчиков на лесной поляне... Хотя такие Блаженные слишком беззащитны для долгой жизни. Стихов моих никогда не читал. И не прочитает, даже если жив. Неграмотен, в школу не ходил, как признали медики: «по причине недоумия». Вот же леший! Меня всегда привлекали умные, а тут – сама себе поперек пошла. Вернее, как парень, он мне не нравился, просто был интересен почему-то. И лишь в грёзах я его образ дорисовывала, и тогда мое чувство становилось почти осязаемо и вспыхивало ярче. Даже моментами казалось – скоро влюблюсь. И я, мне шел одиннадцатый год, воображала, как повзрослею, буду носить чёрный лаковый ремень на талии и ходить к Юродивому Санко на свидания, и целоваться с ним тайком в лесу или в школьном коридоре, словно с отверженным и заколдованным.  А может сказка про Аленький цветочек – про Юродивого? И любая душа ищет чистой светлости, да не все находят. А жизнь порождает жестокие сущности, которые злобно кружатся вокруг и вопят: - Умереть тебе смертью безвременною! И главная повадка этих жестоких сущностей - убедить всех, что данное прекрасное явление - уродливо, словно заколдовать, словно зрячих превратить в слепых. Ах, да. Потртрет. Наверное, у Блаженного Санко не было ни одной его фотки за всю его жизнь. Допустим, мне 11 лет, ему 18. Какой он был в то время? Высокий, чуть менее двух метров. Могучий в плечах, но немного худой. Стройный и гибкий, этим Бог его не обидел. Очень светлые, слегка волнистые волосы, длинные. Это еще до хиппи – длинные волосы у парня, но все воспринимали естественно, потому что – Санко-дурак. Лицо. Обычное, чистое. Голубые глаза. Уродства в чертах тоже не было, почти правильные черты лица. Лишь слегка пухлые губы были иногда приоткрыты от удивления. Засмотрится на что-либо, ему и орут: - Санко, рот закрой! Закроет на секунду, и опять... Слух у него был отличный, всё слышал, а говорить не умел, лишь мычал что-то, одному ему понятное. Одет он был плохо, всегда полурваньё на нем болталось – то слишком малО, то слишком велико. До снега всегда ходил босой, до самых глубоких заморозков. Зимой – в худых валенках, иногда в драных ботинках на босу ногу. Причем штанины не доходили до ботинок на 10-20 см, всегда виднелись голые ноги, которые на двадцатиградусном морозе краснели. Шея тоже была всегда голой, в распахнутый ворот коротенького полушубка залетал снег. И вообще он был всегда, в любое время года, как бы сказали: расхристанный. В распахнутом вороте, на голой груди мотался крест на шнурке. Время торжествовало - атеистическое, но никто и не думал рвать с него крест, потому что – Санко-дурак. К правде добавить – он и деревья целовал, и над родником чего-то мычал. На это тоже внимания не обращали – дурак же! Но истового религиозного чувства у него не наблюдалось. Лишь, по врожденной натуре своей, отрешенность от много в этой жизни. Простудой он болел крайне редко. Мы друг друга сначала особо не замечали. До одного, не очень хорошего случая. В селе тогда жило много народа, может, около двух-трех тысяч. Может и больше. (Сейчас село вымирает, осталось около 900 человек). А тогда, по причине многолюдья, не все были близко и хорошо знакомы, но в лицо друг друга знали, всегда здоровались при встрече, разговоры заводили без обиняков, сразу о деле, если надо. Кроме того, река Вятка была судоходна, с пристани, с пароходов и баржей порою сходило много незнакомого люда. Они заходили в село иногда на день или неделю, иногда жили там месяцами, а потом уезжали внезапно, и лица их забывались. Особенно я запомнила пароход «Бебель». Почему он назван - «Бебель», сначала не понимала. Думала, бебель – птица какая-то. Вот плывет по воде лебедь, а тут плывет по воде – бебель. Всё ясно. В тот день с «Бебеля» сошли незнакомые парни. Как они напоролись на Блаженного Санко, не знаю. Но, видимо, сообразили, что волосатый парень не в себе. И стали изгаляться: ставили его на колени перед собой, заставляли кланяться. Санко упирался и мычал нечто неразборчивое на одном ему понятном языке. Парни ржали в ответ. Они наполовину стянули с него портки и стали легонько попинывать. Парней было трое. Санко был удивлен, растерян, и даже не мог сообразить, что над ним издеваются; не мог понять, что приезжие парни против него – хиляки, и что можно встать во весь рост и двинуть этим хилякам по мордам. А эти хиляки азартно толкали его, словно чурку от бревна, от одних ног к другим. И было им смешно, как мелькал голый зад у Блаженного, и как весь Санко удивленно трепетал и дрожал от страха, потому что парни орали: - Как же это ты без папирос? А? И папирос нет? А? Ублюдок! Санко мычал в ответ, по щекам катились слёзы. А парни измывались далее: - А ты знаешь, что за это убивают? Убивают! Нет, у него папирос! Сволочь! Гадёныш! Паскуда! Ссука, твою мать... - с каждым ругательством Юродивый Санко, вздрагивая от страха, получал пинок. Постепенно собрались вокруг местные мальчишки и девчонки, среди которых была и я, одиннадцатилетняя. Мы стояли полукругом, не понимая – что происходит? в чем Санко так провинился? Я подобное измывательство видела впервые в жизни, это было – словно неожиданный гром среди ясного неба, но не мгновенный, а нарастающий и бесконечный во всем своем ужасе. И вот они сдернули с него портки полностью, и Санко заплакал в голос. Это лишь раззадорило подонков: как же! вот они сильны над таким верзилой! вот они властвуют так и сяк! Это подоночное ощущение власти ничтожества, как оно на Земле нашей повторимо во всех видах. Но тогда я еще не знала о повторимости этой вечной. Ничего не знала. Лишь помню, мое сердце сжалось до такой нестерпимой боли, что всё поплыло перед глазами, и в ушах мне почудился странный звон непонятно откуда, а затем стало не хватать воздуха для дыхания. В это время парни плашмя повалили на землю униженного Санко и стали с наслаждением безнаказанности остервенело пинать и топтать его. Тот лишь стонал. И вдруг мой ужас перешел все границы – из кучи местных парней отделились двое и тоже стали пинать полураздетого Санко. Тот корчился, прижимая голые колени к груди и выл, то басом, то тонким девичьим визгом. Особенно смешил подонков этот девичий визг: - Еще так повой! Ну-ка, еще! Ай, мы как уме-еем пе-е-еть! Какой пивец, ети его... Иго-го-го-го... В следующее мгновение я полностью потеряла власть над собой – с диким воплем бросилась в эту парнечью кучу. Мгновенно укусила самого рослого за руку и, как учил меня покойный дед-фронтовик, хотела острым коленом всадить ему, куда надо! Но молниеносно поняла, что по-малолетству не достать, и, с размаху и непорочным гневом, пнула ему туда туфелькой на твердой подошве. Рослый от неожиданности согнулся пополам и отскочил: - А хрен ли!! Хто ето!? Тут я к нему потеряла интерес, потому что встретилась глазами со своим, сельским, что присоединился к измывательству. Я так и впилась в него взглядом, мне казалось – убью. И это тоже было впервые в моей жизни – видеть своего, который присоединился к чужакам бить своего просто так, не соображая, за компанию – весело же! ржачно же! Я еще не знала, что буду в жизни много встречать подобных. Но тогда... Тогда думала, что на всем белом свете таких всего – двое, и они тут, передо мной. И взмыло нехорошее чувство – сдернуть рожу у этого, что ближе ко мне, чтоб не видеть его тупую рожу больше никогда в жизни, и чтобы никто больше не видел. В мгновение этой озверелой мысли я и проехалась ноготками вдоль его рожи. А чем еще? Это было ужасно, сама от себя не ожидала. Тем не менее от моего внезапного вторжения, а еще от того, что я была против них мала, тонка, и зла до неистовства, свои пинки придурки прекратили и переключили внимание на меня. Я тогда еще не умела чувствовать опасности от людей и соображать о последствиях. Не знаю, чем бы всё закончилось, если бы не вмешался мимо шедший мужчина – свой, сельский. Он глянул на происходящее, сразу понял, что к чему, рявкнул грозно и матерно на приезжих. Те довольно быстро попятились в кусты сирени, а затем побежали к реке. Мужик обернулся к двоим сельским, что пинали Блаженного Санко, и обоим отвесил по оплеухе, хотя у одного уже выступила полосками кровь на щеке от моего нападения. Далее смутно всё помню. Лишь отчетливо запомнилось, как стояла перед распростертым Санко на коленях, прикрывая его стыд травой и лопухами, которые рвала тут же, плача от бессилия. И все снова стояли полукругом и молча наблюдали. А Блаженный Санко перестал выть и смотрел на меня удивленно. А я гладила его по лицу и приговаривала: - Санко у нас самый хороший! Санко у нас самый красивый в селе! Санко у нас лучше всех-всех! Лучше всех! Он долго и внимательно слушал, а потом улыбнулся своей чистой, детской улыбкой. Дома мне сильно влетело за мои похождения и драку, но это были лишь дальние раскаты уже ушедшей грозы. С тех пор я и стала смотреть на Блаженного Санко по-особому, и он всегда отвечал радостной улыбкой. Теперь уже не вспомнить все-все подробности нашей дружбы, да и надо ли? Хотя два случая еще вспомню. В сельмаг привезли зачем-то балалайки. Целую кучу. Ожидали какие-то вёдра, а привезли балалайки. Все вертели их в руках, щупали, но никто не покупал: - А на кой? К вечеру одну балалайку продали – Санко купил. Молча высыпал деньги на прилавок, ему как раз выдали за пастушество коров – Юродивый иногда подрабатывал в силу своих возможностей, высыпал деньги и показал на балалайку. Продавщица сначала его уговаривала, мол, ерунда это, купи лучше новую фуфайку или сапоги, но Блаженный мычал и тянул балалайку к себе. Так она ему и продала. А ночью я услышала за хлевом треньканье этой балалайки. Я спала в ситцевом пологу, на веранде, и мне очень хорошо были слышны все звуки ночного леса, что примыкал вплотную к нашей избе. А в эту ночь – слушала балалайку. Я понимала, Блаженный спрятался за хлевом, где густо растет красная бузина, - она там растет и по сей день! - и сидит на досках, бьет по струнам. И я знала, что Блаженный понимает, что мне – слышно. Понимает Блаженный и старается. Долго он играл, более часа. А я лежала в пологу и плакала безмолвно. Я плакала, чувствуя невозможность ответа моей души на зов его души. На зов души Блаженного, такой чистой души, которую я, возможно, никогда и не встречу в своей жизни, никогда не встречу. А она – вот, рядом! В этой ночи, благоухающей мятой и смородинным листом. И, самое главное, кажется, и Санко понимал всё это. И вот он играл на балалайке, а я слушала-слушала в пологу, и таким невозможным образом в эти мгновения мы – на расстоянии! - были словно двое неразлучных на этом свете. Без всяких слов и объяснений. Объяснения я пишу лишь сейчас, но даже сейчас – они бесполезны. Может быть, Блаженный Санко тренькал бы на балалайке до утра, но через час его игры внезапно пошел ночной дождь, капли застучали в окна веранды, с крыши звонко потекло. И я еще некоторое время слышала сквозь дождливый звон балалаечные звоны. И даже порывалась в ночной рубашке выскочить под ливень, мимолетно поцеловать Санко в благодарность за игру и попросить, чтобы Блаженный не сидел под дождем... Пока меня стыдливость удерживала – выбежать ли? - балалаечный звон затих, и я услышала шаги Санко под окнами веранды. Он подошел близко, какое-то время стоял под ливнем, видимо вглядываясь в черные окна, зная, что там – я, затем медленно пошел от избы, шаги стихли.  Шаги стихли, и это мгновение «мимолетно поцеловать» под проливным дождем - так и осталось неосуществленным, так и утонуло навеки в стыдливой мимолетной грёзе. А ливень усилился, раскатно громыхнуло над лесом. И, когда ночь уже была пуста, когда Блаженный Санко был далеко, я все же выбежала под ливень в ночной тонкой рубашке и бродила-бродила босая по плачущей ночной траве и раскидистой сныти, пока не успокоилась и не продрогла. Еще случай из жизни. Ходила за рыжиками в свое место, ходила, как всегда одна. И вот набрала корзинку быстрёхонько, набрала и вышла на лесную поляну. Село уже было близко. А на поляне сидит Санко, сидит в траве, и, как он любит, наблюдает за травинками и цветами, которые покачивает ветер. Он часто сидел так часами в самом радостном состоянии. Бог знает, о чем в это время думал, но ведь думал о чем-то. Взгляд его был не бессмысленный, а какай-то отрешенный, словно видел Блаженный нечто, другим недоступное. Видел, а рассказать – нет возможности. Я обычно на этой полянке отдыхала от лесных похождений. Уж очень хороша поляна, усыпанная колокольчиками и жаркими смолками. Увидев Юродивого, я ему кивнула приветственно и прошла мимо, на самый край поляны, чтобы его не беспокоить. Там и уселась в траве, сняла белый платок, распустила длинные волосы и задумалась. Мне уже шел четырнадцатый год, и мысли часто одолевали всякие и про многое. В какие-то мгновения я забыла про Блаженного и улеглась на траву, распахнув руки, следя за уплывающими облаками. Было тихо, спокойно и хорошо. Небо манило ввысь. И вдруг увидела тень. Большую тень – Блаженный в белой расхристанной рубахе стоял надо мной и странно смотрел. Он смотрел на меня, а я на него, увенчанного солнцем. Мы были рядом друг с другом, нас разделял один шаг, и были друг для друга – недосягаемы. Санко блаженно улыбнулся, как могут одни Блаженные, отошел на два метра и бухнулся в траву навзничь, так же распахнув руки. И тоже стал смотреть на уплывающие облака. Я ответно улыбнулась и ничего не сказала. И вот – минут двадцать мы оба безмолвно смотрели в небеса, и оба были счастливы. Счастливы и всё! И никогда колокольчики не мерцали так радостно, и никогда больше я так проникновенно не понимала ветер, облака и синюю-синюю глубину небесной запредельности, как в те светлые мгновения. Потом встала, взяла корзину с рыжиками и молча пошла к селу, чувствуя, как Юродивый следит за мной сквозь плавную траву голубым, небесным взглядом. Я знала, он пристально смотрит сквозь качание колокольчиков и будет неотрывно смотреть и смотреть, как медленно скрываюсь вдали. А потом еще долго будет смотреть туда, где я исчезла. Через год Санко покинул наше село, увезли его куда-то родичи. Я даже не спросила тогда – куда? Как-то незаметно не стало Блаженного в реале, лишь остался зримо и незримо в моих стихах – навсегда, навсегда...  © Татьяна Смертина, март 2011 - Tatiana Smertina - Блаженный, юродивый Санко – документальный рассказ. Татьяна Смертина - рассказы на Сиреневом сайте. Копировать и размещать у себя в блогах - запрещено! © Худ. Sulamith Wilfing © Худ. Сергей Кириллов - "Блаженный" |