|
Татьяна Смертина Лепестки Небытия Tatiana Smertina |
|
|
| главная - сайт смертиной | проза - оглавление |
 |
ЛЕПЕСТКИ НЕБЫТИЯ - Сергей, пусть твоя внучка около него побудет! - Почему именно она? – дед недовольно глянул на Анисью Акимовну. - Да не знаю, чего-то в голову пришло, мол, пусть Танюшка твоя около него побудет.- Дед мой Сергей Васильевич вздохнул и молча начал перекладывать старые газеты на столе. Анисья потопталась у порога избы, хмыкнула и снова завела разговор: - Надо мне в село срочно, на почту, родичам его сообщить, мол, помирает парень. - А не заразный? - Тьфу тебя! Что у него, чума что ли? Помирает парень. Приехал погостить на месяц, где-то воды болотной напился что ли… Горячка несусветная напала, лихорадит страшно, помирает парень… Пусть Танюшка спит ночь на полатях, я ей там тулуп постелила, новый совсем тулуп… А я утром вернусь из села, сегодня мне не успеть – смеркается уже. Дед нахмурился, проворчал: - Тулуп она новый постелила, мать-перемать! А то, что девке шесть лет, и она темноты боится, ты об этом подумала? А если он ночью помрет, а девка одна и ей шесть лет, ты об этом подумала? - Да когда мне думать? Бежать на почту надо и к врачихе – может пешком пойдет сюда? Из-за ливней развезло дорогу, парня даже на лошади не увезти в село, телега не проедет. Отпусти к нему девку, не гневи Бога! Дед еще сильнее нахмурился: - Ладно, беги в село, семь километров за два часа одолеешь, да не тарабань там всем, что помирает, пиши разумно на бланке почтовом, что болен. - Анисья кивнула, перекрестилась, и через мгновение мы услышали лишь топот ее сапог по сеням. Я сидела за столом и медленно пила молоко из кружки. «Что за люди, эти взрослые! А меня кто-нибудь спросил, желаешь ли ты, мол, на какие-то там полати лезть и спать там на громадном мужицком тулупе?» - Таня, ты пойми, - словно услышав мои мысли, начал дед, - наш лесоучасток в глуши медвежьей, а парень - приезжий, помирает. Лектричества нет, почты нет, лекарств нет. Сходи, посиди там, некому больше, все заняты на лесных работах. Анисья утром вернется из села. - Ладно, - вздохнула, - а че он маленький, что ли? Парень этот? - Дубина двухметровый! Ему, наверно, лет двадцать. - Чужой дядька, - сделала я вывод. - Для тебя дядька, для нас пока – парень. И давай, переоденься по-людски, ходишь в чем-то… Допила молоко, по-хозяйски вымыла чашку, полезла в комод за нарядами. Вернее, наряд у меня был один – выходное платье на вырост, до такой степени на вырост, что подол почти до пят. Синее, в мелкую белую крапинку. - И чего, мне его надевать для мертвого дядьки?! – вопросила с вызовом. - Ну, если не нравится, надевай мои ватные штаны, - заявил как всегда дед. - Ничего ты, дед, не понимаешь в женских нарядах, так и не советуй, - заявила я тоном бабушки, которая в это время где-то за оврагами косила траву. … Когда я вступила в избу, где помирал парень, еще не знала, что произойдет там нечто такое, что запомнится на всю жизнь. Можно сказать, мистическое, необычное. Рассказ этот пишу много лет спустя, когда происшедшее там пытаюсь осмыслить сегодня. И всё равно осмыслить до конца не удается. А когда было шесть лет, и подавно не удалось, лишь почему-то запомнилось очень ярко. И вот, вздымая пальцами длинный подол, я на цыпочках, босая, приблизилась к лежанке, где распластался этот парень. Приблизилась и долго на него смотрела. Вообще-то смотреть, по моим тогдашним понятиям, было не на что. Парень и парень, дядька громадный, да еще больной, потерявший сознание. Но я смотрела и не понимала, чего смотрю? Сейчас мне всё ясно – он был красив необыкновенно. Так в памяти моей и остался, прикрою свои ресницы и снова вижу-вижу, как наяву. Копна льняных кудрей разметалась по подушке, вскинутый юный подбородок, такой нежнейший очерк пылающих губ и чернота бровей – глаз не отвести! Длинные, вздрагивающие ресницы. И божественное тело, которым полностью завладела роковая горячка… Я даже не поняла, что мгновенно влюбилась. Понятие влюбленности в него пришло лишь где-то в мои четырнадцать лет, когда вспоминала эти события. А тогда – непонятно было, лишь помню тоскливую, неподвластную волну, что влилась мне в грудь, не давая вздохнуть глубоко. Наглядевшись на парня вволю, я отошла от лежанки, намереваясь сразу же залезть на полати на дурацкий тулуп, который, наверное, в полатных сумерках шевелился, как живой. Но тоскливое волнение так меня захватило, что планы поменялись. Выскользнув из избы, подхватив подол, побежала в сосновый лес к заветной поляне. Уже сильно смеркалось, но были хорошо видны стволы сосен, уходящие в бесконечные небеса, поспевшие ягоды черники бились о мои босые ноги. Я знала, чего искала. Сорвав заветной травы, побежала на другую поляну, там было еще одно зеленое, слегка грустное снадобье. Срывая стебли, шептала заветные-зелёные слова, создавая их с отчаянья лишь на эти мгновения, и прятала траву в подол. Потом побежала к речке на берег Кишкиля, сорвала и там то, что известно было лишь мне.  Через полчаса я уже ставила самовар в избе парня, наполняя самоварную трубу сухими шишками. А через некоторое время уже заваривала кипятком лесное снадобье. Потом ждала, когда оно запарится. Потом поднесла к лежанке парня. Увидев его лицо, вдруг остолбенела и поняла - бесполезно. Бесполезно! Он – не жилец. Я чуть не разревелась от этого страшного ощущения – не жилец. Я не знаю, как определила, но определила - точно. Даже крикнула от безысходности: - Ты чего, глупый, там пил-то на болоте? Или тебя гадюка шорнула? Или пендицит у тебя? А?! Отвечай! – чаша со снадобьем дрожала в моих ладонях. Парень даже не услышал, он еще метался, но порою уже впадал в нехорошее забвение. Потом бил руками по простыни и снова замирал. Наконец, я решилась. Взяла чайную ложку и стала вливать по капле лесное питье. Часть стекала по щекам, часть проглатывал машинально, но все это было так медленно, что казалось – эту чашу ему не выпоить. Я чего-то говорила ласково, упрашивала, заставляла, ругалась, даже била его по плечу, чтобы не закидывал голову безвольно… Иногда он открывал безумные глаза, в которых не было живого осмысления, что он смотрит на что-то. Словно смотрел внутрь себя. Наверное, это длилось очень долго, потому что когда в чаше осталось чуть-чуть, вечерние сумерки сгустились так, что лицо парня почти исчезло в темноте. Керосиновую лампу мне зажигать было запрещено, и я терпела эти сумерки, хотя боялась всех мрачных углов в избе. Отерла полотенцем лицо парня и плечи, поправила ему одеяло. Сев на лавку возле окна, где было посветлее, долго вглядывалась в белое пятно возле стены, где маячила фигура больного. Он слегка затих, что меня тоже пугало. Покойников я боялась до дикого ужаса. И еще – мне было страшно лезть на полати на какой-то новый тулуп, там был мрак еще чернее, и он люто извивался. Решила спать у окна, на лавке. Стянула с вешалки старый полушубок, постелила, взяла в изголовье фуфайку Анисьи. Посидела в каком-то странном раздумье с ощущением: что-то произойдет. Вопросила в темноту: - Эй, дядька, как тебя зовут? Имя скажи мне… Ответа не последовало. Улеглась спать, свернувшись калачиком и поджав ноги – даже темнота под лавкой пугала: «Кто-нибудь вылезет оттуда и куснёт за ногу!» Не помню, как провалилась в сон. Не уснула, а именно провалилась в тягучую бездну и летела-летела бесконечно. Очнулась от внезапного стона, резко села, не понимая – где я? Глянула в сумрак избы, вспомнила – чужая изба, поняла - чужой дядька стонал. Помирает. Меня пронзили одновременно – страх и какой-то незнакомый озноб. И еще – непонятная тоска, жалость. Ночь была непроглядна, темнота выплясывала посреди избы. Что я здесь делаю? Почему я здесь? Почему из-за ливней развезло дорогу? Чего это парень вздумал помирать? Мысли путались, словно их кто путал. Словно я чего-то ждала. Так ждала, что озноб колотил. Бежать! Но куда и от кого? И тут ЭТО произошло. Не знаю до сих пор, что именно, но ясно почувствовала – произошло! Расширив глаза от испуга и темноты я вглядывалась туда, где был парень. Вглядывалась и не видела его, вглядывалась и понимала – там уже не совсем парень, там уже не совсем именно он. Но главный ужас происходящего был даже не в том, а в чем-то ином, еще более страшном и непонятном. Посреди избы было НЕЧТО. Оно было между мной и парнем, из-за которого все время хотелось разреветься. И я смотрела, смотрела в живую темноту и видела уже как-то не глазами, а всею собой видела, каждой частицею себя. Сейчас я бы сказала так – я видела тогда каждым своим атомом тела. Видела то ли странное существо, то ли некую расплывчатость, которую я облекала в существо. Облекала в существо для своего человеческого понимания, да и понимания-то всего чуть-чуть, ибо не поймешь. И можно даже сойти с ума, не облекая это НЕЧТО хотя бы для начала - в непонятное существо. И я сразу вызвала из своей детской памяти облик этого существа: дева-полуночница? леший? ангел? Больше я никого не знала, да и всё было не совсем настоящее, а тут предо мною – слишком настоящее, ледяное, мрачное и одновременно – заманчивое, словно дно колодца! Манящее, словно Марена на болоте! И – ослепительно красивое! Ох-ох! И тонкими лепестками то ли света, то ли мрака, то ли чего-то третьего, что мы не видим, падало-летело-стремилось в глубь себя и по избе – легко, плавно, непостижимо… И тут надо сказать уже из нынешнего дня, чтобы яснее понималось мое детское состояние в прошлом. Я в свои шесть лет ни разу не читала фантастических и философских книг, ни разу не была в кино, телевизора тогда не существовало, я была незнакома со всей нынешней мистической информацией или небывальщиной, которой теперь наполнены некоторые фильмы, интернет и всякие там игры – кстати, с играми я до сих пор незнакома, потому что не играю ни во что – мне скучно. Такая необычная ситуация. То есть не было в тот момент того, от чего бы оттолкнулось мое детское воображение или наслоилось бы на какой-нибудь уже придуманный образ. Была – голая истина, которая вдруг открылась непонятно почему и непонятно как.  Что это? У меня от ужаса даже сил не было заплакать или убежать. Покорно сидела на лавке и смотрела. И вдруг я поняла, вернее – почувствовала всем своим влюбленным сердечком, не соображая, что влюблена, почувствовала – ОНА его забирает. Если бы не это чувство, что ОНА забирает, я бы может быть, так и сидела не шевелясь, пока не заберет, пока эти видения не оставят меня в покое, пока не наступит утро, пока поскорее всё не кончится. Но тут и со мной стало происходить непонятное. И мысли пошли странные, сейчас я их вспоминаю и мне понятно – это не детские мысли. Как же они во мне возникли в ту ночь? Неясно. Но мысли, а скорее всего чувствование было такое: «Он – мой, я не отдам его тебе. Он до такой степени мой, и до такой степени я его тебе не отдам, что если заберешь – то заберешь и меня, ту, которая тебе не нужна! Ты еще ни разу не забирала ту, которая тебе не нужна! И снова получается, если заберешь меня – ненужную – он мой, не отдам. И никак у тебя отобрать его у меня не получится. Ведь если заберешь его со мной, значит – не получится».  И я, преодолев личный страх, что под лавкой меня ждет живая темнота, даже свесила с лавки ногу и достала ступней до пола: если подойдешь к нему – пну! Нелепо, конечно, пнуть ТО, что забирает жизни у всех землян. Миллионная доля пылинки чего-то там ворохнулась по-детски против мировой планетной ОСНОВЫ, которая и не видит, наверное, этих пылинок, не видит даже тех, кого забирает и увлекает в свою воронку Небытия. Но было так. И скорее всего мною руководил не протест против происходящего, а эта непонятная влюбленность в парня, которая бессмысленна и бесполезна ввиду несовместимости наших возрастов, но я ничего не могла поделать с собой и не очень себя понимала – влюбленность эту, тем более не понимала её предназначение, суть и прочее, не понимала и несовместимость возрастов – мне было даже не нужно никакое понимание, оно было даже лишним тогда! Потому что на том душевном уровне даже не любви, а влюбленности, где я в ту ночь непонятно как оказалась, это не имеет никакого значения: со всем этим земным у непонятной душевности нет и не было никогда никаких соприкосновений. Но именно из-за этой ножевой влюбленности я и вскочила с лавки, пытаясь пройти сквозь НЕЧТО к парню, чтобы он не ушел, не заманился ТЕМ, что находилось посреди избы. Он ведь точно так же ощутил ЭТО, точно так же… Но ОНО не дало мне пройти, не пустило. И когда не пустило, я еще отчетливей почуяла ЭТО каждой частицей своего тела – до дикой боли, до дикого отчаянья! С криком я бросилась на кухню, не чуя темноты и преодолевая ее всем существом своим, бросилась к столу и дрожа стала лихорадочно рвать створки кухонного окна, которое никак не открывалось. Наконец, распахнулось, и ночной холод и мрак дохнули на меня своей могучей и мрачной силой. Но эта мрачная сила была - ничто, по сравнению с той, что находилась посреди избы. И я вылезла в окно, пробежала по ночным грядкам, спотыкаясь о заросли картофельной ботвы, забежала в ограду, почти на ощупь промчалась по сеням и зашла в избу – теперь я находилась возле лежанки парня, а ОНО посреди избы. Я обогнула его вокруг, оно не гналось, оно всё еще было в избе, но было – НЕУМОЛИМО. Подошла к парню, его лицо белело во тьме, словно осыпанное мукой. У меня даже возникло предположение: «Парень давно помер, а я тут бегаю чего-то, схожу с ума от темноты». Такая реальная и деловая мысль, трезвая очень. Но через мгновение эта «трезвость» моя улетучилась, ибо ОНО потянулось к парню! Я снова увидела, не глазами, а всею собой увидела! И одновременно не глазами, а всею собою увидела – парень еще жив. И снова моя влюбленность перечеркнула все мои страхи и ужасы перед непонятным, и я решительно села на пол возле лежанки, тонкая и по-детски маленькая, но я была теперь между парнем и этим НЕЧТО. Теперь этому НЕЧТО надо переступить через меня. Больше мне ничего не оставалось, как ждать. И всё зависло в неподвижности. Я этому НЕЧТО была не только не нужна, а уж очень сильно не нужна, и даже это – я почуяла.  Не знаю, сколько долго это длилось, но мне показалось – длилось сотню ночей, где не было дней, а лишь сплошные ночи. Я так сильно устала, словно кто-то железом всю меня сковал, каждую частицу моего тела. Даже встала с пола и прилегла на краешек лежанки, но глаз не смыкала. Всё смотрела и смотрела через горницу в окно – скоро ли начнет светать, скоро ли утро? Иногда взглядывала на парня, он словно спал или был в забытьи. А я боялась заснуть, иногда даже думала – засну и оба помрем. Или он помрет, а я проснусь рядом с покойником и тут же помру от страха. К слову сказать, у меня и в детстве бывали бессонницы до утра, чего удивляло маму и бабушку, поэтому я и тут впала в бессонное состояние от всех этих волнений и необычного чувствования происходящего. И когда окно стало бледнеть, в какой-то один внезапный миг мне стало ясно, очень ясно и легко – парень не помрет. ОНО его отпустило, не взяло, ушло. И тут парень перевернулся на бок, все еще не замечая меня. Легонько я сползла с лежанки, поправила ему одеяло и перебежала на свою лавку. И тут же уснула на какое-то время. От сильной усталости. Такой усталости я еще никогда не испытывала. Проснулась – солнце бьет мне прямо в глаза. Села, потянулась. Прошла на кухню даже не взглянув на парня. Самовар поставить, что ли? Где там Анисья? Сколько времени? Почерпнула ковшом воды из кадки, напилась. Побрякала умывальником – умылась. Вернулась в горницу и глянула на парня – спит, иногда ворочается. Хорошо. И тут солнце заплясало на некрашеных половицах. Вот чего я люблю, так это прыгать по солнечным пятнам на половицах. Я и стала прыгать, подхватив подол, настроение было солнечное. Всё мрачное, ужасное, непонятное – позади! Через минуту чуть не грохнулась на пол от неожиданности, раздался на всю горницу мужской бас: - Это чего тут? Ты чья? И еще неожиданнее было для меня собственное поведение – я вдруг смутилась и почуяла, что мои щеки яро заполыхали от смущения. Что это еще за новости? Когда первый огонь смущения поутих, глянула исподлобья в сторону парня. Он, облокотившись на подушку, смотрел на меня и улыбался, как будто ничего не произошло. И снова: - Ты чья? Я задумалась, а потом ответила очень серьезно, хотя он не понял серьезности: - Я ничья. А ты – мой. Он засмеялся, тряхнул кудрями: - Согласен. - Дурак, - ответила опять серьезно, и он опять не понял. Тут и вошла в избу Анисья, стоит у порога и недоверчиво смотрит на парня: - Че, оклемался что ли? Прошла в горницу, глянула в чашу возле лежанки: - Танюш, ты его лечила что ли? Я села на лавку, вздохнула и поняла – мне им ничего не суметь рассказать, слов не хватает. И страшно рассказывать. Засобиралась домой. Оглянулась на парня, уже зная, что больше не увидимся: - Дядька, как тебя зовут? Тряхнул копной кудрей: - Да я еще не очень дядька, так сказать. А зовут – Дмитрием. - Прощай, Дмитрий! – и выбежала в сени, помчалась в лес на свою поляну, растянулась в траве и вдруг заплакала непонятно о чем. © Татьяна Смертина – рассказ «Лепестки Небытия», 18 июня 2013 Tatiana Smertina © Копировать рассказ «Лепестки Небытия» и размещать его в своих блогах и библиотеках инета запрещено. Бумажные публикации - лишь с согласия автора. Рассказ под защитой закона об авторском праве. |